Ипохондрия

Тем, кто не в себе

Я проснулся от ощущения, что я не сплю.

Будто вместо сновидений смотрю какие-то диафильмы, проецируемые на мои глаза.

Через них просвечивается привычный потолок с куском отвалившийся штукатурки неопределенной формы, в которой я во время ежедневных попыток заснуть распознавал то очертания Корсики, то голову человека с непонятным отростком на затылке и распахнутым в удивлении ртом.

В этот раз я в этой серой дырке на белом потолке ничего не узнал, но это меня не расстроило, потому что главное, что это пятно есть и я его вижу, и вот вновь пробегаю взглядом по его контуру со всеми изученными ночами деталями.

Нет, такого никак не может быть во сне.

Значит, я не сплю, а всё же лежу на кровати под потолком с отвалившейся штукатуркой в форме головы в форме Корсики.

Это меня ободрило, но ненадолго, ведь нечеткие картинки-диафильмы, через которые я разглядывал пятно, всё еще никуда не делись.

С такими диафильмами в глазах всё же лучше оказаться во сне, чем за его пределами. Впрочем, что я могу знать об этом.

Я догадался, что если я не вижу никакого проектора, то источник изображений находится внутри меня.

Тут я осекся и мысленно предупредил себя, что диафильмы и проектор — только моя неподтвержденная гипотеза, один из вариантов объяснения, и причина появления образов может быть совершенно иной.

Довольный своей внезапной проницательностью, я попытался сфокусироваться на этих движущихся картинках.

Всё, что я смог разобрать, — это двухместные металлические качели, установленные над бетонной канавой.

Канава плавно менялась на ветки дерева, а затем и дерево уплыло вниз, задвигаемое небом.

Повисев на виду, небо отправилось обратно наверх, освобождая место для веток, которые мне не получилось разглядеть, настолько стремительно они пролетели, сменившись вновь на канаву.

Глаза быстро заболели от перенапряжения, впрочем, в разглядывании веток не было необходимости, так как я уже узнал их.

И ветки облепихового дерева с кислыми оранжевыми ягодами.

И канаву, по дну которой после дождей бежали ручьи и прыгали лягушки.

И качели, на протершихся ручках которых можно было увидеть всю историю перекрашиваний: желтый слой, голубой, красный, снова желтый.

Я узнал их всех и себя.

Мне девять лет. Я стою на спинке качелей и ритмичными приседаниями раскачиваю их до упора, до громкого удара об ограничители, и веселый страх трясет меня.

Очевидно, это были мои воспоминания, но всё равно непонятно, как они оказались на моих глазах изнутри.

Как будто что-то сломалось в моей голове, спрятанная там склянка с памятью разбилась, и содержимое начало стекать по внутренней поверхности тела, наползая на глаза, как пленка.

Чтобы проверить гипотезу, я попробовал закрыть глаза и аккуратно повернуть голову на правую сторону.

Застыв на несколько минут, я наконец услышал.

В правом ухе медленно, будто из глубины начал проявляться скрип качелей, шелест задираемых ими веток и шумное детское дыхание наперегонки со стуком сердца.

Я вновь открыл глаза.

Потолок с пятном заменились на вид батареи, зависшей на стене над плинтусом.

Это было вполне ожидаемо после поворота головы, а вот картинка поверх этого ракурса меня смутила, хотя я сразу узнал воспоминание.

Мне четырнадцать лет, я стою у калитки на выходе с территории школы, а дорогу мне преграждает мальчик из параллельного класса.

Он выше меня на голову и вообще выдающийся по всем осям измерений.

Он занимается в секции регби, хотя сейчас почему-то одет в форму для американского футбола.

Он не пускает меня, играет со мной, пытаясь приставаниями ко мне развлечь стоящих неподалеку и подначивающих его одноклассников.

Я пытаюсь не показывать страх и говорю что-то абсурдно самоуверенное, но ветер сносит мои слабые слова прочь сразу при покидании ротового отверстия.

Его рука от скуки ритмично раскачивает створку калитки, и звук скрипа в ушах, казалось бы, от качелей над канавой, четко попадает в эти движения.

Кажется, это старое воспоминание с качелями еще не окончательно стекло от глаз к ушам и наложилось на следующее школьное.

Я попытался подняться с постели.

Мышцы послушно согнули тело посередине, преодолев сопротивление гравитации.

Моя голова водрузилась на флагштоке-шее, чтобы геральдисты смогли истрактовать мое состояние по всем краскам, застывшим на лице.

Как и ожидалось, воспоминания тягуче стекали дальше вниз по телу, очищая мои зрительные и слуховые каналы.

Теперь перед моими глазами оказалась дверь, и я попытался сосчитать количество шагов от кровати до нее, прицениваясь к походу в туалет.

Чем дальше я считал, мысленно прикидывая шаги, тем больше дверь удалялась от меня, изгибая комнату в широкоугольной перспективе.

На сороковом шагу от кровати дверь уже превратилась в точку на горизонте, и я перестал пытаться оценить расстояние.

Меня штормило и покачивало.

Возможно, каналы вестибулярного аппарата тоже были забиты воспоминаниями о качелях и никак не хотели очищаться самостоятельно из-за капиллярного эффекта.

Я решил резко и ритмично потрясти головой, как сбивают температуру в ртутном градуснике, но быстро перестал из-за испугавших меня глухих звуков перекатываний и упругих соударений внутри тела.

Я занервничал от мысли, что со мной что-то не так, и от этого туловище снова начало содрогаться от ударов, но более привычных — это стучало сердце.

Но стучало как-то странно, тяжело, непривычно, не оттуда.

Чтобы понять, в чем дело, я положил кисти рук на грудную клетку, но ладони не чувствовали под собой привычный источник ударов.

Сердца здесь не было.

Меня накрыло ощущение досадной, но необратимой поломки, ошибки, которую уже никто не способен исправить.

Будто до конца дней со мной останутся только деликатные и сочувствующие взгляды людей, которым неловко передо мной за свое цветущее здоровье.

Людей, от которых я теперь навечно отделен и удаляюсь всё быстрее и быстрее, как галактика на периферии вселенной.

Эта обреченность наполнила меня вместе с глубоким вздохом, но я не почувствовал и привычного внутреннего движения легких.

Правая рука начала продвигаться наверх, то поглаживая, то простукивая кожу, то пытаясь внедриться пальцами в плоть, пролезть между ребрами.

Тело по пути ладони отвечало только гулкими отзвуками полости, заполненной сырыми сквозняками покинутых мест.

Всё что осталось — обтянутый кожей каркас скелета, как затягивают полиэтиленом выбитые окна оставленных домов, чтобы никто непрошеный не пытался пролезть внутрь.

Ладонь остановилась, добравшись до кадыка — беспечного сторожа, зачем-то брошенного охранять уже разоренные помещения.

Я расстроился и практически отчаялся.

Если не справилась моя надежная правая рука, то чего можно ожидать от левой.

Но ничего другого мне не оставалось, и ладонь начала спускаться.

Вскоре по ходу движения закончилась грудная кость, и ребра начали расходиться в стороны, открывая вид на брюшное ущелье.

Утренний свет процарапывал грубые тени на желтой безжизненной поверхности кожи, по которой бегал песок.

Только линия тонущего в пылевом облаке горизонта выглядела необычно и будто бы постоянно менялась в форме.

Мне сначала показалось, что это лишь иллюзия, фокус, разыгрываемый раскаленным воздухом, но по мере продвижения по ущелью сомнения испарились.

Поверхность вдалеке действительно двигалась в своей тектонической нестабильности, будто живое существо.

Я пытался понять, что же мне это сложное движение напоминает, и внезапное озарение мгновенно вырвало меня из ущелья.

Сломанный, прислушивающийся к своим ощущениям, с пустой грудной клеткой и левой рукой, лежащей на животе, я снова в обнаружил себя в кровати.

Пытаясь совладать с собой, я сформулировал свою догадку и начал прыгать по ней назад и вперед, от первого слова к последнему и обратно:

Внутренние органы потеряли связь друг с другом и болтаются внутри, как мягкие игрушки в мешке. Мое сердце валяется на дне тела, закопанное другими органами.

Эта версия объясняла и пустоту в груди, и заставшие меня чуть ранее врасплох глухие звуки перекатываний и соударений внутри.

И даже то странное движение линии горизонта стало логичным: это кожа ниже пупка упруго поддавалась стуку потерянного сердца и амплитуде легких.

Мне захотелось встать и прогуляться, как обычно бывает у меня после стремительных озарений, с которыми не способен справиться мозг.

Но я испугался, что тогда органы провалятся еще дальше, что сердце действительно уйдет в пятки.

Ради каламбура подвергать себя опасности я не хотел, а нынешнее сидячее положение же заблокировало органы в области таза, поэтому я решил остаться сидящим в постели, чтобы не усугублять ситуацию.

Чуть поразмыслив, я понял, что стройная моя гипотеза всё же не может ответить на все вопросы и сомнения, которые непрерывно рождались во мне.

Я столкнулся с чем-то очень необычным, кажется, даже аномальным и невозможным, и хотел понять, по каким правилам существует это состояние, где теперь заканчиваются полномочия моих обыденных представлений об организме.

Откуда взялось пустое пространство внутри меня, если обычно органы аккуратно упаковываются в границах тела без каких-либо просветов?

Остались ли связи между органами?

Болтаются только внутренние органы или мышцы тоже?

Если мышцы остались на своих местах, то как сокращаются мои легкие без диафрагмы?

Да и сердце, если быть точным, тоже мышца…

Моя рациональность возмущалась нестыковками новой реальности, но ответов у меня не было.

Чтобы внести ясность, я попытался наощупь через кожу понять ситуацию внутри, выяснить взаимное расположение органов.

Дело оказалось гиблым: может показаться, что тактильно определить форму объекта довольно просто, но так кажется только из-за того, что обычно предмет осязается одновременно с его созерцанием, то есть мы смотрим на объект, когда его трогаем.

Как только глаза остаются не у дел, пальцы уже как бездарь, от которого отсадили отличника.

Может чьи-то руки и помнят форму селезенки, но не мои.

Да и для угадывания органов приходится ограничиваться только небольшим фрагментом с краю, обращенным к поверхности тела.

Я решил, что так дело не пойдет, надо что-то предпринять.

Если попробовать растянуть кожу, то появившиеся складки дадут мне больше свободы в ощупывании органов, я смогу погружать руку глубже, добираясь до органов в середине тела.

К тому же при растягивании кожи ее плотность будет уменьшаться, и в какой-то момент она станет настолько тонкой, что через нее можно будет разглядеть, что происходит внутри.

Только бы в моем фонарике не сели батарейки, иначе растянутая прозрачная кожа окажется бесполезной.

Только если накрываться ей, как простыней.

Я очень обрадовался, что наконец нашел выход из сложившейся ситуации, поэтому даже не стал проверять фонарик, настолько мне не терпелось посмотреть, что же там происходит внутри меня.

Я осматривал живот и пытался понять, стоит ли растягивать кожу возле пупка или наоборот, лучше держаться от него подальше.

Решил, что пупок — это скорее брак на поверхности, как сучок в доске.

Но и до спины, которая при таких критериях казалась идеальным вариантом, добраться будет неудобно, так что лучше взяться за кожу сбоку, чтобы минимизировать вероятность разрыва и не сильно изворачиваться.

Я ущипнул себя за складку кожи в месте, где когда-то была печень, чтобы оценить ее упругость.

Кожа вела себя податливо и не порвалась — хороший признак.

Но когда я уперся совмещенными кончиками больших и указательных пальцев в точку на теле и начал решительно раздвигать их в стороны, меня постигло разочарование.

Ничего из задуманного не выходило, кожа и не планировала растягиваться.

Я приложил чуть больше усилий, но всё, что я получил — четыре расходящиеся розоватые линии, прочерченные на коже ногтями.

Я почувствовал себя окончательно преданным своим телом.

Беспомощное слабое истощенное никудышное хлюпкое угасающее бесцветное тело, собравшее в себе все возможные недуги.

Я даже хотел перейти ко второй странице словаря синонимов, помогавшего мне выразить всю степень моей разочарованности, но меня накрыла такая бессильная обида, что из щелей закрытых глаз потекли жидкие капли слез.

Провожая слезы в путь, я никак не мог понять, как такое могло произойти со мной.

Будто мало было всех этих отеков, сыпей, прыщей, воспалений, синяков, болезненных родинок, язв, опухолей, кровоточащих заусенцев, покалываний и потягиваний — всех этих мелких и больших пакостей, всю жизнь подкладываемых мне под дверь анонимным недоброжелателем.

В горле от обиды стоял ком.

Я привычным жестом кадыка попытался его проглотить, но внутри горла что-то защемило, будто я подавился этим комом, и он застрял в глотке, заблокировав проход.

Я испуганно попробовал вдохнуть, хотя в мыслях уже не надеялся вновь почувствовать легкими воздух снаружи.

На удивление вдох прошел, подарив мне на несколько секунд ощущение ренессанса.

За мгновение мои планы на жизнь, мои перспективы перестали заканчиваться этой кроватью и этим утром, они начали стремительно разрастаться в бесконечное количество вероятностных ответвлений жизненных возможностей, однако обрамляющий это чувство выдох облегчения не состоялся.

Я не мог освободить легкие от переработанного воздуха, дыхательные, точнее даже выдыхательные пути оказались заблокированы.

Еще один вдох. Ком в горле каким-то образом пропускал воздух только в одном направлении, то есть моя глотка оказалась клапаном или даже ниппелем, как на велосипедной шине.

Вдыхать, но не выдыхать.

Организм требовал кислорода, даже не пытаясь понять мое затрудненное положение с отводом углекислого газа.

Мне ничего не оставалось, кроме как вдыхать, вновь и вновь вдыхать.

Я почувствовал внутри себя начало движения.

Насколько можно было судить, мои закопанные на дне тела легкие начали увеличиваться с каждым поступлением воздуха, заполняя опустевшее пространство внутри брюха.

Они постепенно поднимали другие органы, лежавшие сверху как на надувном замке с детского праздника.

Когда места стало не хватать, одно из легких, кажется, выскочило из тесной опеки своего брата и стремительно заняло верхнюю часть пустовавшего пространства.

Какие-то органы успели провалиться в освобожденную этим легким полость, пока его не заполнило второе легкое, а сердце, как мне ощущалось, оказалось между двумя легкими, зажатым сверху и снизу.

Я пытался прикинуть количество вдыхаемого воздуха и внутренний объем тела, чтобы понять, сколько у меня осталось времени, но потом понял, что я только делаю хуже, ведь интенсивные вычисления требуют интенсивного питания мозга кислородом.

Внутри уже начало скрипеть от натяжения.

Я стараюсь не паниковать, но вдохи всё чаще и мельче.

Сердце, кажется, пролезло между двумя легкими и стремится выбраться между ребрами, глядит наружу через них, как приговоренный к смерти преступник через решетку одиночной камеры бросает безнадежные взгляды.

Страшно пошевелиться от этого напряжения, и я боюсь даже думать, чтобы мысли не царапали поверхность, готовую разорваться.

Стыдно об этом думать, но, вероятно, скоро мой мочевой пузырь перестанет справляться с растущим давлением.

Впрочем, мокрой постелью ситуация вряд ли закончится, но я не понимаю, чего ждать дальше.

Если сердце справится с давлением, и я не потеряю сознание, наверное, вскоре услышу треск ломающихся ребер.

Даже забавно, что я сам изнутри разрушаю свое тело дыханием, то есть самой жизнедеятельностью.

Я умираю, потому что продолжаю жить.

Но несмотря на все сложности и хлопоты, которые мне принесло тело с момента рождения, на всё ощущение чужеродности моей плоти моему сознанию, я не могу себе позволить сдаться, бросить его.

Я должен быть смелым хотя бы сейчас.

Мой мозг, поджимаемый паникой, уже не способен на построение рациональных цепочек действий.

Последовательности стимулов и реакций, нервные сигналы и сокращения мышц — теперь всё вперемешку и на максимальной мощности.

Каждый орган тела беспокоится только о своей судьбе. Вероятно, уже в качестве донорского органа в другом теле.

Мои руки, даже не дожидаясь сигнала от мозга, начинают хаотично шарить, перебирая всё, до чего способны дотянуться.

Одеяло, простыни, мое тело, подушка, волосы на голове, холодная металлическая труба каркаса кровати, потом обрыв — и такая же твердая поверхность тумбочки.

Тыльной стороной правой кисти я задеваю стакан с водой, который ждет меня каждое утро.

На зарождающееся предположение о следующих действиях мой обреченный мозг только успевает послать сдавленное «да». Нет времени объяснять.

Крепко обхватив стакан, рука резко приподнимает его и, не тратя время в высшей точке, подгоняемая гравитацией, обрушивается на тумбу, будто рассчитывала пройти сквозь нее.

Мои пережатые нервы, идущие от конечностей, видимо, уже не в состоянии донести до мозга сигнал о болевых ощущениях.

Он потерялся где-то по дороге, и поэтому я только слышу грохот разлетающихся осколков, который вскоре вновь сменился на тишину.

А может, это слуховой нерв тоже отказался работать, присоединившись к забастовке.

Чувствую, что по предплечью бежит ручеек прохлады — то ли кровь, то ли вода из стакана, а может, и всё вместе.

Пальцы сжаты в кулак, будто всегда только и мечтали об этом, да только стакан мешал.

Трусливые глаза давно отказались в этом участвовать, они в закрытом положении лишь пытаются сдержать капли, поэтому действовать приходится наощупь.

Разгибаю ладонь и, как гадалка, пробегаюсь по ней пальцами второй руки, оценивая обстановку.

В руке остались осколки, но мне нужен только один, самый крупный и острый из них, поэтому остальные вытаскиваются из плоти и выбрасываются.

Во время этого кастинга я почему-то вспомнил, что складки на ладони, из которых я вынимаю эти куски стекла, называются красивыми словосочетаниями вроде «линия жизни» и «линия здоровья», и, кажется, усмехнулся.

Вращаю выбранный крупнейший осколок, как зажигалку: два пальца сжимают в районе центра тяжести, а указательный палец прокручивает его и оценивает, какой конец самый острый.

После сделанного выбора кусок стекла вновь обхватывается полностью ладонью и выглядывает из кулака острием, как заточенный камень в руке первобытного человека.

Сейчас во мне действительно мало что осталось от человека разумного.

Трахеостомия — мой последний шанс, хотя в таком состоянии скулящего животного мне ни за что не вспомнить название этой процедуры.

Я рассчитываю высвободить скопившийся углекислый газ, проделав отверстие в трахее, и таким образом спустить давление внутри тела.

Надеюсь, этого окажется достаточно, и мне не придется через это проделанное отверстие еще пытаться проткнуть легкое.

Я прикладываю острый угол осколка к горлу и судорожно двигаю им вверх и вниз, пытаясь понять, где мне стоит резать.

У меня уже не хватит сил и времени дробить ком в горле, поэтому я опускаюсь ниже и упираюсь острием в яремную впадину под кадыком.

Никакого полагающегося в такие моменты глубокого вдоха мне не получить, поэтому я просто застываю на мгновение с приставленным к горлу осколком.

Чувствую, как капли срываются с локтя, слышу их глухое столкновение с простыней.

Вместо действия я застываю, пока мое сознание спешно перебирает возможные причины, почему не надо этого делать.

Я только счастлив согласиться с ним и обзавестись оберегающим бездеятельность оправданием, но другого выхода я просто не вижу.

Остается только торговаться с собой, пытаясь как-нибудь обхитрить страх.

Не могу придумать ничего лучше обратного отсчета: я обещаю себе сделать это, когда насчитаю десять упавших капель, как в детстве зимним утром обещал себе встать в школу после шестидесятого щелчка секундной стрелки. Господи, как это оказалось возможным.

Огромная сила внезапно возникает слева и сносит меня с места, как товарный поезд.

Я роняю осколок и падаю, охватываемый этой мощью, с постели на пол.

Сила, теперь теплая и мягкая, накрывает и обволакивает меня, я в состоянии пошевелить только пальцами на руках и ногах. Будто я лежу на поверхности Венеры, раздавливаемый ее атмосферой.

Мне не верится, что резкий удар и нынешний связывающий мягкий паралич имеют общий источник, поэтому я на мгновение даже решил, что столкнулся с неньютоновской жидкостью.

Я прижат лицом в пол и, положив голову на левую скулу, разглядываю расплывшийся в слезах плинтус, оказавшийся как раз перед моими глазами.

Я слышу голоса, беспокойные, деловитые, нервные, торопящиеся.

Они кажутся мне знакомыми.

— Руки, руки держи! Где осколок?

— Да какой осколок, тут весь пол в битом стекле! И ты, бля, поверх его уложил, прямо пузом в стекло.

— Зови завотделения! Скажи, что тот ипохондрик из третьей снова за свое. И тащи смирительную.

— Ебать, тут столько крови, только заговнимся его укутывать. Давай лучше укол и в хирургию его.

— Николаев, вы меня слышите? У вас сильное кровотечение, но это не страшно, сейчас подлатаем. Я слезу с вас, если пообещаете вести себя спокойно. Договорились?

Я молчу, смотрю на плинтус и пытаюсь понять, что же со мной не так.